Воспоминания перебежчика
В 1948 году это была сенсация. Все западные газеты писали о трех советских летчиках, улетевших на бомбардировщике из Западной Украины в Австрию. Советские же газеты хранили гробовое молчание. Лишь в секретных приказах, которые были доведены до офицерского состава ВВС, сообщалось о трех предателях, заочно приговоренных к высшей мере наказания "за измену Родине". С одним из них журналист "Народной воли" встретился в Лондоне.
На вокзал "Victoria" мой автобус пришел в 6 часов утра. Лондон только-только начал просыпаться. Я вышел на улицу, достал из сумки карту города, пытаясь сориентироваться. Нашел отель "Рубенс", в котором остановился Пирогов, - он оказался совсем рядом с "Victoria". Но до встречи с бывшим советским летчиком было еще три часа. Не сидеть же сиротой в зале ожидания. В St. James`s park я сел на скамейку, достал из сумки мемуары Пирогова, решив еще раз перелистать, освежить в памяти этапы его тернистого пути, подготовить вопросы для интервью.
Судьба Петра Афанасьевича Пирогова типична для его поколения. Родился в 1920 году в деревне на Тамбовщине. Отец и деды - крестьяне-пахари, всю жизнь от зари до зари в поле. Потому и не бедствовали - была в хозяйстве и лошадь, и коровы, то есть тот "джентльменский набор", в контексте которого при советской власти семью Пироговых причислили к кулакам...
Правда, сам Петр Афанасьевич успел побывать в пионерах и даже имел неприятности с отцом из-за портрета Карла Маркса, который дала учительница, приказав повесить дома на стене... Юный буревестник сельской пионерии снискал популярность, "толкая речи" на митингах, за что и получил от своего деда прозвище "Троцкий". Возможно, школьник Петя Пирогов далеко бы пошел по пути строителей коммунизма, но вмешался 31-й год.
"Колхозы, остававшиеся для нас до сих пор только мудреным словом без содержания, стали вдруг появляться на практике, - пишет Пирогов. - Под руководством учительницы мы, пионеры, ходили по селу и, останавливаясь возле каждого дома, хором по команде скандировали: "Папы и мамы, вступайте в колхоз!". Под эту мою агитацию раскулачили и выгнали из дома деда Андрея, дядю Максима и много других родственников, односельчан. Словом, всех, кто не хотел идти в колхоз добровольно. Отобрали все: лошадей, коров, овец, запасы хлеба, одежду, белье, мебель...
Мать, чувствуя, что вот-вот дойдет "коллективизация" и до нашей семьи, просила отца решить: или в колхоз, или уезжать в город.
- Раскулачат же! - причитала она, вытирая слезы.
Но отец не считал, что он кулак.
- Все, что у меня есть, я не украл, а заработал своими руками, - отвечал он. - Нет такого права, чтобы меня грабить...
По вечерам у нас в хате собирались мужики и обсуждали перспективы дальнейшей жизни.
- Они хотят нас полными рабами сделать, - говорил отец. - Со свободными нами хлопот-то много. Принесут, к примеру, тебе записку: "причитается с вас столько-то хлеба". Ты подумаешь - а не много ли? Надо же семью обеспечить, чтобы зимой не голодали. Часть сдашь, часть спрячешь. А им мало! Будут искать... Это же сколько им канители с каждым из нас! А в колхозе все будет на одном складе. Сколько захотят - столько возьмут. И ни с кем в отдельности возиться не надо. Главное только - нас заставить работать, да не на себя, а на чужого дядю...
А однажды, возвращаясь из школы, я увидел около дома нашу телегу с запряженной в нее нашей же лошадью и привязанной к ней нашей же коровой. На телеге уже стоял мамин сундук. Через открытые двери доносился плач и крики матери. Я - к ней. В горнице расхаживал тот самый председатель, который 1 мая поднимал меня на трибуну и кричал: "Ах вы сволочи, кулацкие дети! Не хотели добром в колхоз, так мы вас проучим. Забрать все!"
- Все уже забрали, товарищ председатель, - юлил около него один из "активистов".
- Как все? А постель?
"Активист" смутился:
- На чем же люди спать будут? - спрашивает.
- Это их забота! - орет председатель.
Мама плакала. В окно было видно, как снимают с веревки выстиранное, но еще не высохшее наше белье. А на стене, напротив окна, красовался портрет Карла Маркса. Мать вдруг вскочила, сорвала его со стены и бросила под ноги председателю...
- Все забрали, гады, так берите и эту дрянь!
Председатель побелел от злобы. Я заплакал от страха.
- Ничего, сыночек, не пропадем, - утешала меня мама. - Пусть эти босяки нашим трудовым добром подавятся! Как ходили всю жизнь голодранцами, так голодранцами и останутся. Им наше добро пользы не принесет...
Рука матери коснулась моего пионерского галстука, и она вздрогнула:
- А это зачем тебе, сынок, отдай товарищу председателю обратно.
Я сорвал с себя галстук и бросил на пол рядом с портретом...".
Истребитель
В 9 часов утра я подхожу к отелю "Рубенс". Китаец-швейцар, поливавший в 6 утра цветы, улыбается мне, как будто мы сто лет знакомы, и гостеприимно распахивает дверь. Я прохожу в холл, сообщаю на "рецепшене", что у меня назначена встреча, и администратор показывает столик у камина, за которым сидит седовласый господин в твидовом пиджаке и листает свежий номер "The Mirror". На вид ему можно дать не больше шестидесяти. Петр Афанасьевич указывает мне на кресло.
- Что будем пить? - спрашивает. - Виски, джин? Хотя нет, мы ж русские люди - значит, водку!
Я растерялся от такого поворота событий. Начинать день с водки... Словно догадавшись, о чем я думаю, Петр Афанасьевич говорит, демонстрируя свою "русскость":
- С утра выпил - день свободен! И потом, надо же помянуть хорошего человека...
Старик кивает на фотографию королевы-матери в газете "The Mirror".
- Вот у кого надо учиться миром править, отношению к народу... Глянь, все в Англию прут: афганцы, африканцы, китайцы, нанайцы... А в Россию никто не хочет.
- Почему же, белорусы хотят, - отвечаю.
- А вы, стало быть, не белорус?
- Я из Беларуси, - уточняю, - но украинец.
- Да, служил я когда-то на Украине, - говорит Петр Афанасьевич, - осенью 46-го демобилизовался. Стою 6 ноября на Львовском вокзале, жду поезда, читаю газету "Правда". А там аршинными буквами написано: "Возрожденные колхозы Белоруссии" и идет красочное описание счастливой жизни тамошних коллективизированных крестьян. И тут слышу писклявый голосок за спиной: "Дяденька, дайте хлебца". Смотрю - девочка лет семи, в застиранном платьице, босая. Открываю чемодан, отрезаю ломоть. Спрашиваю: откуда, где родители? Оказывается, что отца убили на фронте, а она с мамой приехала во Львов из-под Минска в надежде выменять хлеба на вещи. И там их из-под Минска чуть ли не пол-деревни во Львов приехало. Во, брат ты мой, как украинцы с белорусами в моей памяти переплелись...
Петр Афанасьевич замолчал, задумчиво всматриваясь в лицо королевы-матери на газетной полосе. Официант, извинившись, что потревожил, поставил рюмки с водкой и тарелочку с оливками.
- Ну, пусть земля будет ей пухом, - сказал бывший советский летчик и залпом выпил "смирновку".
Я сидел и думал: странное дело, ехал беседовать с человеком о том, как он, боевой офицер, награжденный пятью орденами, вдруг в 1948 году решается перелететь на Запад, а мысли и разговоры все о сельском хозяйстве.
- Так и правильно, все мы на земле родились, в землю и уйдем, - отвечает он. - И моя червоточина первая тогда-то, в 31-м году, и образовалась. Ведь сломали они хребет нашему крестьянскому роду! Одного деда убили белые за то, что был большевиком еще при царе, а второго - красные в Сибирь угнали потому, что был "кулаком". Нас отец увез после раскулачивания подальше от деревни. Может, поэтому спаслись. До войны Петр Афанасьевич успел окончить Учительский институт и три месяца преподавал физику в сельской школе. Потом призвали в армию и, как человека образованного, отправили в летное училище.
- В армии дисциплина держалась на ругани, угрозах, наказаниях, стукачестве, - вспоминает Петр Афанасьевич. - Приходил в казарму, а там стены увешаны плакатами: "За самовольную отлучку красноармеец подлежит аресту", "За опоздание из увольнения - ...", "За невыполнение полученного задания - ...". И только слышишь: "Разгильдяй, мать-перемать!". Генерал орет на полковника, тот - на капитанов, майоров, они - на сержантов, старшин, а уж те - на нас. Правда, в военном училище атмосфера была получше, особенно после того, как началась учеба и мы выскочили из-под опеки офицеров-наземников, оказавшись под началом летчиков. Когда началась война, я оказался на Дальнем Востоке. Ждали, что со дня на день нападут японцы.
Надо честно сказать, что многие советские люди поначалу ждали немцев как спасителей от большевизма. Никто ведь не знал, что Гитлер окажется зверюгой из той же породы, что и Сталин. Вот и ждали. Помню один дед сказал, что на Дальнем Востоке много наших, которые ждут с нетерпением японцев. Спрашиваю: кто ж такие, где? А он говорит: "Да по тюрьмам и лагерям сидят". Вот как японец двери тюрем-лагерей откроет, так целое войско сразу наберется. Заключенные - народ отчаянный, Сталиным обиженный... Им терять нечего. Так или иначе - смерть. Понимая все это, зная настроения в массах, стали лютовать гэпэушники. Мы чувствовали себя оплетенными паутиной сыска, в которой судорожно бились, не зная, кто среди окружающих тебе друг, а кто - стукач. Иногда вдруг исчезали люди из полка, и никто не объяснял, что с ними случилось. К примеру, исчез хороший офицер по фамилии Рак. Потом через месяц сказали, что он был японским шпионом... А с заключенными знаешь какой выход нашли - из них начали формировать первые штрафбаты.
Из книги П.Пирогова: "...Вот, к примеру, один восемь лет отсидел, вытерпел. Ему два года осталось до освобождения. И вдруг вызывает его главный вертухай и говорит: "В штрафную роту - искупать вину кровью". Ну за что ему воевать? За тех упырей, которые ни за что его на десять лет упекли? За тех, кто избивал его, голодом морил, в карцерах мучил? За восемь лет он все "искупил", если бы и было чего искупать. Два года осталось, шанс был, что выдержит. А его в "штрафники"... Это ж прямо на мины ведут, чтобы другим путь расчищать. Из десяти один выживает за одно наступление. А если ты остался цел - завтра роту снова зэками укомплектуют и опять вперед на мины, в разведку боем, за Родину, за Сталина, за прокурора, за следователя, за вертухая, которые в тылу сидят или тебе в спину целятся, чтоб ты не передумал в атаку идти...".
На фронт!
- Неужели так уж ничего хорошего не было в вашей жизни при советской власти? - спрашиваю Петра Афанасьевича. - Какие фильмы в конце тридцатых выходили на экран! "Волга-Волга", к примеру, "Веселые ребята"...
- Знаешь, если честно сказать, то самые большие преступники - это ваша братия, творческая интеллигенция, которая обслуживает любой режим, делает идеологический макияж. Это же журналисты, писатели дурили голову простому человеку, расписывая прелести советской власти. Скажем, человек живет где-нибудь под Минском, читает газету, а там написано, как хорошо живется-работается в украинском колхозе. Ну белорус и думает, что это только у него, в его отдельно взятом колхозе плохо, потому что председатель - тупица и негодяй. А везде хорошо. Человек не имел возможности охватить общую картину жизни в стране, поэтому и думал, что только ему плохо, а всем везде хорошо. Вот, к примеру, ты знаешь, что во время войны эшелоны проходили через Москву только по особому разрешению правительства?
- Но вы же ехали на фронт по распоряжению правительства...
- Так одно дело - распоряжение, а другое - разрешение. Казалось бы, вроде мелочь, а ведь она о многом говорит в плане отношения власти к народу, к солдату.
На фронт летчик Пирогов попал в начале 1943 года. "Я возненавидел комиссаров после одного случая. Служил я уже в бомбардировочной авиации. Потрепали наш полк изрядно. Летного состава погибло много... Зато технического состава - уйма. На каждый самолет по пять техников. Ну, такова их служба. Так вот, однажды собрали мы с грехом пополам две эскадрильи со всего полка и пошли на задание. Командир полка тоже полетел. На аэродроме остались только техники и комиссар за старшего. Парень он был глупый, но инициативный. Приказал всем вооружиться и стал обучать действиям по отражению нападения на аэродром. Потом устроил политзанятия на тему, что немецкий народ не желал войны, что это дело рук Гитлера и его шайки, что не сегодня-завтра в Германии начнется революция... И тут вдруг налетели немцы. Все спрятались в укрытия, жертв никаких, кроме двух сгоревших неисправных самолетов. И нужно же было одной бомбе не разорваться. Вошла головной частью в землю и торчит. И этот идиот-комиссар приказывает всем собраться, ведет техников к бомбе, приказывает стать тесней вокруг. Поставил комиссар ногу на стабилизатор и начал проповедь: "Товарищи, я вам не раз уже говорил, что рабочий класс Германии стоит на нашей стороне. Вот перед вами пример. Я уверен, что когда мы вскроем эту бомбу, то найдем там записку от наших братьев - немецких рабочих..." А бомба как ахнет... От комиссара и клочка не нашли, сорок техников убито, остальные, кто дальше стоял, ранены".
- В армии было две беды: комиссары и особисты-смершевцы, - говорит Петр Афанасьевич. - Одни дурили народу голову, а другие все время выискивали среди нас шпионов. Помню, был случай, сбили наших ребят над захваченной немцами территорией. Мы уж и 40 дней справили, как вдруг возвращаются, живые! Радости у всех было - не передать. Оказывается, упали они в лесу, скрывались, голодали, напали на немецкий обоз - прибарахлились, нашли партизан, которые переправили их на "большую землю"... Неделю они ходят героями. И тут парторг назначает собрание на тему "советского патриотизма и верности воинской присяге". Слово за слово, парторг переходит на конкретные примеры, начинает оскорблять вернувшихся с "того света" летчиков в предательстве, потому, что, видишь ли, они не уберегли партийных билетов. Народ возмущен, перебивает зарвавшегося парторга, а летчики-"предатели" сидят в углу, чуть не плачут. У них за плечами 200 боевых вылетов, оба награждены орденами - и вдруг такие обвинения. Причем ни парторг, ни комиссар сами ни разу в бою не были, но в "патриотизме" толк знают... В общем, пошумели, разошлись. А наутро глядь - нет ребят! Оказывается, ночью их арестовали товарищи из дивизионного СМЕРШа... Потом мы узнали, что офицеров, побывавших в плену или оказавшихся на оккупированной территории, отправляют в фильтрационный лагерь в Алкино под Уфой. Пройдя через унижения, побои при допросах, голод, атмосферу подозрительности, один, капитан Пучкин, доказал свою "чистоту" и был возвращен в полк. С него взяли подписку о неразглашении всего, что там с ним было, и до конца войны он боялся лишний раз голос подать... А его друг попал из фильтрационного лагеря в госпиталь и был списан из авиации...
На чужой земле
Наш полк стоял в Восточной Польше. Для нас, никогда не бывших еще за пределами СССР, все здесь интересно. Поляки нас встретили радушно, видно, что они рады освобождению от немцев. Мы завязываем знакомства, ходим в гости к местным жителям. Поначалу начальство смотрит на эти контакты сквозь пальцы. Потом приходят по политической линии директивы, в которых указано, что Польша - страна капиталистическая, а потому надо ограничить общение советских солдат-офицеров с местным населением... Собственно, столкнувшись вплотную с нами, поляки тоже быстро охладели. Ведь было немало случаев мародерства, убийств мирного населения. Увы, на войне без этого не получается, всегда найдется негодяй, который за бутылку бимбера или часы готов убить человека...
А уж как наши зверствовали в Германии... Но это все объяснялось местью. Да и Эренбург своими статьями, Симонов - стихотворениями подогревали в солдате ненависть к немцу, будили в нем звериные инстинкты. Помню, мы стояли под Любеном. Разместились в здании бывшей психиатрической больницы. В свободное от боевой работы время ходили в город - нам было интересно посмотреть, как жили наши враги. Оказалось, очень даже хорошо! Даже в сараи (!) проведено электричество.
С тех пор как я побывал в "освобожденных" нами Польше, Германии и даже в Западной Украине, я перестал верить в "ужасы капитализма". Начал задумываться о своем будущем. Оставаться после войны в армии не хотел. Ведь ясно же, если в военное время политработники и особисты превращают нашу службу в кошмар, то в мирное время они вообще заткнут за пояс командира. В мирное время уже не командир актуален, а партийный контролер, который блюдет умонастроение солдата, чистит ему мозги, разоблачает греховные помыслы...
В общем, демобилизовался я в 1946 году, посмотрел на мирную гражданскую жизнь и... вернулся назад, в армию. Как говорится, из двух зол выбрал меньшее...
Борьба за хлеб
Осенью 1947 года наш полк стоял в Западной Украине. Через нее за эти годы трижды прокатилась война, и тем не менее население жило лучше и богаче, чем жили мы еще в мирное время в СССР. Нам казалось, что западные области Украины и Белоруссии - райские места в сравнении с Поволжьем, российским нечерноземьем. Потому военные считали за счастье попасть служить в Гродно, Брест, Львов, Мукачево... Местные крестьяне и после присоединения к СССР упрямо вели свое единоличное хозяйство, жили много лучше наших колхозников. Добровольно они, как когда-то мой отец, в колхоз идти не хотели, и было ясно, что новая власть, наша, советская, применит к ним старый проверенный способ коллективизации.
Так вскоре и случилось. Но самое жуткое, что отбирать хлеб у крестьян заставили нас, офицеров-фронтовиков! Вместо боевой подготовки нам, летчикам, выдали оружие и командировали в село Испасс в помощь гарнизону МГБ! Этого я уже никак пережить не мог. Ведь я боевой офицер, а не каратель!
Побег из "рая"
В конце 1947 года на офицерском собрании нам довели информацию о том, что некий советский летчик, оказавшийся "турецким шпионом", угнал истребитель из Крыма в Турцию. Нам опять, как когда-то, полоскали мозги на тему патриотизма и беззаветной преданности. А я вдруг подумал, что это тот выход, который мне нужен. Ночь не спал, все думал, терзался угрызениями совести. Ведь как и этого летчика, меня назовут изменником Родины! Хотя кому он изменил? Кого предал? Родину? Нет, он изменил не Родине, а тем, кто поработил ее, превратил в логово смерти и ужаса, где томятся и умирают медленной смертью невинные люди за колючей проволокой лагерей, где умирают от голода, не смея есть взращенный своими руками хлеб... Разве все это Родине нужно? Нужно ли было Родине, чтобы в городском парке повесился летчик, который не мог найти работу, потому что, заслужив десяток боевых наград, он перед самым концом войны был сбит и попал в плен? Нет, Родина не могла осудить на пять лет лагерей боевого офицера за то, что он сказал: "Победил не Сталин, не партия, а народ". Нет, это все не Родина и не ей изменил улетевший летчик. Он ушел от тех, кто изменил своему народу, кто обманул его, обещая свободу, равенство и братство. В общем, я был морально готов.
Оказалось, что и мой приятель, Толя Борзов, думает так же. И мы решили бежать. Мне было легче, я был холостяком, а у Толи - семья. Но он решил, что, даст Бог, потом воссоединится с женой и сыном.
По моим подсчетам, горючего должно было хватить до Мюнхена. Но в случае плохой погоды пределом являлся австрийский город Линц. Меня очень занимал вопрос, где проходит граница советской оккупационной зоны в районе Линца. Но найти такие сведения в штабе не удалось. Обратился к "секретчику"-сверхсрочнику, дескать, спор вышел... Выяснилось, что граница советской зоны проходит очень близко от Линца. Этот город играл в моих расчетах центральную роль, так как это был крайний западный пункт, помеченный на той карте, которую мы брали с собой в полет. А в зачитанном недавно приказе имелось распоряжение: "Запретить всему летному составу брать с собой в полет секретную литературу и карты". Кроме того, приказывалось, если летит группа самолетов и один выходит из группы, то другой самолет обязан последовать за ним и, если первый взял курс к госгранице, - открыть предупредительный огонь из пулемета.
Словом, летчикам перестали верить. Вечером мы с Борзовым слушали "Голос Америки", пытаясь выяснить для себя, как относятся американцы к перебежчикам, не выдадут ли нас назад. Как-то однажды сидим у Борзова и вдруг стук в дверь - заходит его знакомый.
- Что, в Америку улететь собрались? - спрашивает.
Я чуть не потерял сознание.
- С чего ты взял? - дрожащим голосом интересуется Борзов.
- А для чего ж карты развесили?
В самом деле, мы и не подумали, на стене висела карта Западного Полушария с Северной и Южной Америкой. Я быстро пришел в себя.
- Это мы вокруг шарика хотим мотнуть, - отвечаю.
Отшутились, но перенервничали серьезно. Ведь узнай о наших планах "особый отдел" - загремим на 25 лет в лагеря. Перед сном я, лежа в постели, перелистывал учебник английского языка, повторял фразы: "Ай эм рашэн пилот", "Тзат ар май пэпэрс". Мне казалось, что этого будет достаточно, чтобы объясниться с американцами.
Самым тяжелым для меня было поссориться с любимой девушкой. Мы шелестели опавшей листвой в городском саду; целовались, прячась за деревьями от случайных прохожих, и были счастливы. Но она-то не понимала, что будет завтра, а я знал, но не мог, не хотел изменить ситуацию. Страдал, если и чувствовал себя предателем, то именно по отношению к ней, а не к Родине. Но "часовой механизм" был запущен и отступать я не мог...
9 октября 1948 года в 12 часов мы вылетели по учебному маршруту для приобретения навыков ориентирования в условиях облачности...
- Борзов, Пирогов, - кричит командир полка, хороший человек, - будьте осторожны, погода плохая. Не столкнитесь в облаках с другими самолетами...
- Все в порядке, - крикнул техник, и мы кинулись к самолету.
Борзов на плоскости надевал парашют, потом не выдержал и махнул несколько раз рукой в сторону стоявших неподалеку друзей. Те приняли его жест как шутку и, смеясь, замахали руками в ответ.
Курс на Линц
Мы пролетели Станиславов, Стрый. В Стрые стоял полк, в котором я воевал, и на аэродроме стоял тот самый самолет, на котором я летал во время войны. Мы облетели аэродром, я посмотрел в последний раз на свою "старушку".
- Земля запрашивает наше место, - слышу голос радиста.
- Передай, что идем к своему аэродрому.
По моим подсчетам, мы были недалеко от границы.
- Штурман, земля просит наши координаты, - кричит радист.
- Отключи радиостанцию, - отвечаю.
- Почему? - недоумевает он.
- Выполняй приказ, - ору.
С этого момента я понял, что все мосты сожжены...
- Курс 240, - кричу.
Борзов поворачивает самолет влево. Шел дождь, видимость сократилась до минимума. Опустились на высоту 200 метров.
- Река! - кричит Борзов.
Это был Дунай, круто поворачивавший вправо. Значит, недалеко Братислава, а впереди справа Вена. Мы шли южнее обоих городов.
- Курс 270, - кричу.
Справа вижу большой город - это Вена. Берем курс 310, идем на прежней высоте 8 минут, потом поворачиваем самолет на курс 270 и пробиваем облако.
- Вижу город! - говорит Борзов.
- Это Линц, - отвечаю.
Слева нам навстречу шел самолет с американскими опознавательными знаками. Мы страшно боялись случайно сесть на советский аэродром. А тут приземляемся и вдруг видим звезду, выложенную из белого камня.
- Конец, - думаю.
И тормоза отказали, кончается бетонка, впереди яма. Толчок, треск. Сломали правое шасси... Вылезли, не понимая, чей же это аэродром. Смотрим, от ангара мчатся автомобили - явно не "наши". Нас окружают американские офицеры.
- Ай эм рашэн пилот, - говорю.
На кого работаешь?!
- Как же вас встретили американцы? - спрашиваю, пытаясь вонзить вилку в черное оливковое брюхо.
- Мы три дня кантовались в Австрии, и с каждым часом все больше и больше росла неуверенность в завтрашнем дне. Нервное напряжение становилось невыносимым. Мы подозревали, что американцы считают нас агентами КГБ. Приставленный к нам офицер каждый день носил сигареты, пытался что-то говорить, но мы же ни черта не понимали!
На восьмой день появилась переводчица и сказала, что завтра приезжает смешанная советско-американская комиссия, перед которой мы должны будем окончательно заявить, чего хотим. Надо полагать, наше руководство уверяло американцев, что мы случайно залетели на их территорию и жаждем вернуться. Ночь мы не спали, обсуждая предстоящую "встречу в верхах". Радисту, перед которым чувствовали свою вину, предложили самому решить: остаться или вернуться. Он мог сказать, что ничего не знал, и может, его бы и не посадили... Хотя какое там "не посадили" в 48-м?!
Утром нас привезли в Вену в какой-то дом. Первым вызвали Борзова. Стоим у двери, прислушиваемся.
- Не хочу и не желаю! - доносится крик Анатолия.
- Это она писала под вашу диктовку! Вздор, это я, Борзов, а не кто-то другой! Вызовите доктора!
Позднее он рассказал, что майор, представлявший советскую сторону, заявил, что Толю напичкали наркотиками, что он невменяемый. Вызвали меня, захожу в зал. За круглым столом сидят четыре человека. Рядом за столиком помельче - две стенографистки. Справа - седой полковник-американец, слева - майор. Судя по петлицам - из пехоты. Но по морде-то видно, что они из "конторы". Холеный, пухлый и взгляд какой-то странный, как будто сквозь тебя... Предлагают закурить. Смотрю, лежат сигареты "Кэмэл" слева, а справа - папиросы "Казбек". Мне, конечно, смертельно захотелось "Казбека", но я удержался - взял "Кэмэл". Потом начались разговоры по душам, дескать, вы - уважаемый боевой офицер, орденоносец и вдруг... Что случилось? Почему не пришли за советом в парткомитет? Вам бы помогли. Я говорю: "Ты чё, майор, издеваешься? Какое "помогли"? Я пять месяцев назад решил сделать это, и ты считаешь, что мне надо было сходить посоветоваться с парторгом?"
- Но что вас толкнуло, - спрашивает "конторщик", - неприятности по службе, проблемы в личной жизни? Мы, кстати, привезли вам письмо от вашей девушки.
- Ого, даже девушку вычислили, - говорю, - только она никакого отношения не имеет ко мне, это было случайное знакомство, и письмо оставьте себе. А толкнул меня на этот шаг Сталин и его клика, все эти парторги-комиссары.
- Вы хоть ордена верните, не позорьте, - не глядя на меня, говорит майор. Тут меня как переклинит!
- Ордена? - говорю. - Тебе мои нужны? А что ж ты, сука, за четыре года войны сам не смог ни одного заслужить?
Он опять, не глядя на меня, спокойно так говорит полковнику-американцу:
- Ну вот, видите, человек явно находится под воздействием каких-то психотропных препаратов... Встал и вышел не попрощавшись. Так закончилась моя советская жизнь. Петр Афанасьевич явно разволновался, вспоминая дуэль с майором "из пехоты", достал какие-то таблетки.
- А с водкой не вредно? - спрашиваю участливо.
- Да в моем возрасте уже ничего не вредно, - отвечает. - И не страшно. Жизнь прожита. И я ни о чем не жалею. Об одном только думаю - ну почему все это случилось именно с нашей страной? Именно с нами?! Все-таки жить надо в родном краю, среди своего народа. Как бы на Западе ни было хорошо, а на Тамбовщине лучше. Да видно, не судьба... Сестра младшая пишет, что там опять голодают... Зарплату не платят, землю не дают. До каких же пор все это?
Мы расстались на ступеньках "Рубенс"-отеля. Бывший советский летчик Пирогов ждал такси, собираясь посетить Вестминстерское аббатство, где стоял гроб королевы-матери.
- Я буду в Лондоне еще два дня, - сказал на прощание Петр Афанасьевич. - Заходи, если будут вопросы...
Махнув на прощание рукой, как когда-то Борзов махал друзьям, оставшимся там, на советском военном аэродроме, я подумал: какие могут быть вопросы? На главный Пирогов ответил в 1948 году... Каждый в этой жизни сам должен искать ответы. Я пришел на вокзал "Victoria". До моего поезда оставалась еще уйма времени. Но гулять по городу не хотелось. Голова болела и настроение после встречи с Пироговым было какое-то подавленное.
Я купил чекушку "Смирнова", втихаря, для маскировки, перелил ее в красный стакан из-под кока-колы. Сел на крайнюю лавочку. Рядом голуби клевали недоеденный кем-то гамбургер. Сквозь стеклянную крышу светило весеннее солнце. Мимо прополз негр-уборщик в красной куртке, еле волоча свою огромную, словно надувной мяч, задницу и толкая перед собой тележку с разнокалиберным щетками. Пожилой англичанин в туфлях из хорошей кожи сидел напротив и читал "Financial Times". По платформе скакал какой-то веселый сумасшедший. Он бурно жестикулировал, корчил рожи и что-то бубнил. И я подумал: вот ведь ирония судьбы - один человек угоняет самолет, рискует жизнью ради чего-то призрачного, может быть, ошибается, но идет ва-банк. А вот скачет по платформе сумасшедший. Он совершенно не понимает, в какой стране он живет. В плохой или хорошей, при коммунизме или еще каком анахренизме. Здесь он беззаботно скачет по перрону вокзала "Victoria", а в Беларуси, может, наштрыкали бы ему в задницу магнезии - чтоб не скакал. А он бы все равно не понял, что лучше: укол магнезии или перрон "Victoria"...
Опубликовано в газете "Народная Воля" №104 от 01/06/2002
"Ансамбль британских балалаечников" - согласитесь, это словосочетание звучит как-то уж очень непривычно. Ведь балалайка, как водка и шапка-ушанка, традиционно ассоциируется с русским человеком, эдаким "бумбарашем" в исполнении Золотухина. А с британцем - скорее всего я бы ассоциировал шотланскую волынку...
